| Vladimir Patryshev vpatryshev@yahoo.com |
Жизнь, конечно, пошла совсем другая. Теперь мы жили на ул.Бабушкина, д.61, кв.37, и ехать на работу надо было вдвоем. Это или час на метро и автобусе, или час с лишним на трамвае семерочке. На метро жарко, толкучка, в автобус не влезть. Но тепло хотя бы. Трамвая семерочку ждать этак минут по пятнадцать приходилось, на морозном ветру, на берегу Невы, около Бабкина Сада (парк им. Бабушкина). Потом и в трамвае тоже не особо тепло. Поэтому трамваем мы пользовались только в более-менее сносную погоду, ну или просто в хорошую погоду – не такая уж плохая в Питере погода, в целом, особенно после Архангельска. Так что, если глядеть оптимистически, то чаще шли на трамвай, а пессимистически – лезли в метро погреться.
Да, главное-то что – главное, что ребенка же надо было тащить в заводские ясли. Вот этого ребенка, полуторагодовалую Асю, мы и везли, час на трамвае, или час в метро. В метро ей было, разумеется, жарко, галоши с валенок сваливались, а однажды и совсем галоша потерялась в давке. В трамвае было получше – место уступят, сидим у окна, смотрим на заводы и природу. Садились мы у ЛФЗ, фарфорового завода то есть, и трамвай шел по Обуховской Обороне, мосту Александра Невского, Среднеохтинскому, Кондратьевскому. Мы выходили, чуть не доезжая до Кондратьевского, шли какими-то немощеными дорогами а-ля «Москва, 16-й век», картина художника Рябушинского, сдавали Асю в ясли и спешили, к восьми утра, на работу, в большое, длинное помещение, с ужаснымими этими лампами дневного света, как в мертвецкой, в котором лица женщин кажутся бледными, пожухлыми какими-то, опухшими – да что там, приглядишься – утопленницы, кругом утопленницы.
А впрочем, в тех мертвецких, где мне довелось побывать, свет был обычный, от лампочек, полумрак, и забинтованная нога с торчашим голым желтым большим пальцем свисала с... ладно, не буду, не буду. Лучше вернемся к заводу.
Опять же, кто-то помнит мертвецкий дневной свет, а кто-то – тихий рассвет над Невой, ледоход, якобы из Ладоги, льдины толстенные, на них иной раз что-то видать, то бревно, то дохлая собака, то чей-то сапог; большие льдины плывут медленнее других и цепляются за все, что попадется, а маленькие льдинки кружатся, стукаются о большие, обтирают края и проскакивают на просторы за мостом… да все равно течением их куда-нибудь да прибьет. А мы сидим у окошечка с Асей и смотрим, смотрим. Или Ася засыпает, и просыпается уже, когда принесешь ее в ясли, и тогда она заплачет – но что поделаешь.
Ну ладно, вернемся к работе. Нет, конечно, не так это все моментально было, что сразу цоп меня – и в начальники. Нет, сначала меня Хаханов бросил на перевоспитание в группу Ковалевой. Это что такое? Это «алгоритмисты».
Ну вы ж понимаете, математик будет насмехаться над всяким алгоритмистом уровнем ниже Эвклида – возможно, потому лишь, что, кроме алгоритма Эвклида, ему никакой другой не известен, а если бы и был известен, он бы его не признал за алгоритм. И ко всяким квиксортам да сортировкам методом пузырька мы тоже свысока относимся – какая, мол, на хрен, разница, логарифм факториала или n*sqrt(n) – с точки зрения принципиальной разрешимости разницы нету. На практике она, эта разница, имеется, но какое нам дело до практики. Ну вот разве вот. Как раз вышел первый том Доналда Е. Кнута, «Искусство Программирования на ЭВМ», и наиболее упертые сидели и читали эти 800 страниц, желательно до конца. Читал и я, и принял участие в международном состязании по усовершенствованию программы расчета даты пасхи – сократил приведенную в книге вдвое и ускорил на 40%. И послал решение Кнуту. Это из Советского-то Союза послать в США, в Стэнфорд, шифровку – страницу машинных кодов MIX. Мое письмо шло полгода, пока-то мудрые чекисты разобрались, что это не план подземных помещений Смольного и не рецепт советского бинарного химическо-бактериологического оружия, а так, баловство одно. Но дошло. Причем ровно к пасхе, странно, не находите? Ответное письмо Кнут закончил аббревиатурой X.B. – и я, как атеист, над ней долго чесал репу. Ну вы поняли.
И вот такой приходит к уважаемым женщинам, которые сидят за столами в ряд, у каждой стопка бумаг на столе, толщиной сантиметров 15, и это все – «описания алгоритмов». Дали и мне алгоритм изучать. Потоньше, сантиметров на пять. Я его тут же изучил, и пошел рассказывать коллегам-программистам. Все смеялись, конечно, с этого алгоритма.
Алгоритм, а точнее, группа алгоритмов, была посвящена вводу, корректировке, сортировке и распечатке данных одного специального вида. «Ввод» эти данные вводит с перфокарт, «корректировка» изменяет значение данных, «сортировка» раскладывает данные в нужном порядке, и «распечатка» распечатывает данные на «широкой печати», она же – АЦПУ.
Что же за данные? Данные состоят из единственной записи. Эту запись и вводят, сортируют, коректируют и распечатывают. Ну хорошо, хорошо, а что в записи? Запись состоит из одного реквизита. Это – номер детали. То есть, все пять сантиметров документации посвящены подробному описанию ахинейной идеи хранения в ЭВМ некоего номера некоей, неизвестной алгоритмистам, детали. Им бы надо было в подробностях описать, как этот номер детали печатается огромными буквами, с завитушками и в рамочке. Но нет, эти подробности отсутствовали, чтобы, очевидно, не загромождать алгоритм лишними деталями.
Итак, я надсмеялся над моими новыми коллегами, сообщил Хаханову, что они безнадежны – и был переведен обратно к Петрову. У Петрова-то хватало задачек поточить интеллект. Хотя бы вот эта – контур сечения лопатки задается последовательностью дуг и прямых, и нужно эти данные программно откорректировать – подвигать центры окружностей – чтобы в результате все дуги были отрезками касательных окружностей, и, кроме того, лопатку нельзя раздвигать в ширину, потому что в этом случае она будет касаться направляющих, и все взорвется на хрен, на сверхзвуковых-то скоростях, каковые имеют место в цилиндре низкого давления турбины К1200, как раз изготовлявшейся для Костромской АЭС. С ужасом вспоминаю эту мою первую фортран-программу. Всего-то строк триста, а столько я там чепухи понаписал, что стыдно до сих пор. Да впрочем, я ж понимал. Что программист я не профессиональный, а так. Вот Вова Белов – профессиональный программист, а я – любитель, как и во всем, в математике, в литературе, в жизни, в языках, в йоге, во всем буквально. Нет, конечно, зато наслаждаюсь, это да. Но результаты оставляют желать обычно.
И кстати, в отдел пришли еще новые коллеги. Во-первых, Витал Запорожцев. Витал Запорожцев заслуживает, конечно, отдельного рассказа. Витал имел странное образование, шире, чем я мог вообразить – и джаз он играл, как на чешских до-68-года пластинках, и китайский знал, и это.. и программировал тоже. И на жизнь нашу заводскую смотрел не то чтобы свысока, а с понимающей философской усмешечкой, переводя все наши лозунги, предрассудки, глюки, слухи и верования на язык простых коанов. Можно было просто сидеть, открыв рот, и слушать его – и было хорошо. Однажды, начитавшись Хемингуея, я обсуждал с Виталом этого писателя, как он пишет, составляя сложный смысл из простых слов, просто ставя нужные слова строго на нужное место, как, наверное, это делают все, кто пишет по-китайски, и Витал открыл словарь и перевел слово Хемингуей (что-то вроде Хе Миньвэй) как «уважаемая персона, призывающая ко всеобщему миру».
Виталу не повезло с женой, я думаю. Его жену, Надежду, я знал с первого курса, и мне не нравились ее, как бы это сказать, асоциальные повадки. Нет, не то, что вы подумали, но полное отсутствие того, что здесь называют integrity, несколько шокировало. Витала ничего такое не шокировало, и он женился и вырастил двоих вполне приличных детей. Ну да, вырастил. В ужасном 92-м году, когда рухнули устои, когда кому-то просто нечего было кушать, а у Витала на работе, на фанерной фабрике, где он работал программистом (и где, кстати, когда-то работал программистом и БГ), видимо, ничего не платили, плюс, вы понимаете, нелицеприятные объективные персональные оценки в связи с экономическими трудностями… короче, Виталий покончил с собой. Последний раз я его видел в крематории, в огромном гробу, лежал солидный, впервые в пиджаке и галстуке… ну вот не нужны, видно, природе такие, слишком хорошие, люди. Что-то природа, наверное, имеет в виду. Там же, в крематории, я и Вову Белова встретил последний раз. Владимир Николаевич был мрачен, утомлен, и говорил о том, что сил ни на что уже в жизни не осталось, одна усталость да разочарование. Делать ничего не хочется, все, прошла жизнь, все. Я его как-то неуверенно пытался разубедить, что все, как всегда, впереди – но не верилось, не верилось ему. Ну да ладно, каждый имеет право на точку.
Другой коллега был Женя Щуров; в нем как будто сидело такое ощущение, что от жизни ничего хорошего ждать невозможно, а только несчастий и страданий, и если в данный момент ничего не происходит, то это явление временное. Женя вскоре женился на Маше, которая работала у нас оператором, тихая такая, милая, приятная. У Маши мать сожгли живьем хулиганы. Затащили в подвал, облили бензином и сожгли. В газетах, знамо дело, про это не пишут, поэтому советские люди пребывали всю жизнь в уверенности, что все вообще хорошо на этом свете, один только Женя Щуров, да хотя бы в порядке интерпретации своей же фамилии, видел далеко вперед, и ему было не весело. Даже если он улыбался грустно, кривой улыбочкой, в его черных глазах тоски не убавлялось. Через год в Солнечном его Машу на глазах у Жени размазало электричкой на пешеходном переходе. Я не знаю, я честно не знаю, как можно при этом жить. Только, наверное, приготовившись ко всему заранее, будучи готовым к смерти и своей и близких, можно еще равнодушно бродить по свету, потому что, в сущности, все равно же.
Да, должен ли я добавить, что с этим поколением, на год младше которое, мне было совершенно не по пути... Мне было по пути со следующим поколением, на два года младше, которое в свою очередь почему-то меня не жаловало.