Vladimir Patryshev
vpatryshev@yahoo.com
Недавно моей Пинежской тётке Прасковье Архиповне установили телефон. Тётке уже за восемьдесят. Мы с ней на самом деле никогда почти и не общались; да и видел-то я её, может быть, несколько раз всего в жизни.
Дело в том, что мои отец с матерью разошлись очень давно, когда мне было где-то около пяти (да они и расписаны не были, так что остались при своих фамилиях); и с семьёй отца я контактов практически не поддерживал. Только лишь после смерти матери я повидался со своими двоюродными, но особого какого-то желания продолжать отношения не было ни у меня, ни у них. Чужие люди.
Кроме Прасковьи, у отца была и ещё одна сестра, Глафира, по мужу Абрамова, которая жила где-то в Питере; у меня хоть и был её адрес (Третья линия ВО, дом 57 – адрес этот явно фальшивый, т.к. на нечётных линиях дома чётные), да не особо-то и надо было разбираться да искать. Моя вообще на этот счёт идея, которую я считаю довольно резонной, была такая, что, мол, пока я в Питере, полуголодный, неустроенный, учился в университете да выращивал детей, им, этим моим как бы родственничкам, до меня не было ну никакого дела – ну, так чего это ради я буду теперь-то навязываться, родственную помощь, что ли, им по жизни предлагать? Вот поэтому и валялись без дела эти адреса у меня где-то в среднем ящике старого, купленного двадцать лет назад за семнадцать рублей в комиссионке, письменного стола в Рыбацком.
Но в прошлом году я разрешил, наконец, моему сыну в Питере использовать мою комнату в качестве «компьютерной»; и вот он разобрал, с моей, через веб-камеру, помощью, все мои старые бумаги, уложил их по папкам, да и послал мне весь этот хлам с оказией - ветхие записные книжки, два удостоверения Ударника Коммунистического Труда (мой и Саши Цвеера), комсомольский билет на имя Григория Бриля, профсоюзные билеты (мой и матери), бабушкину трудовую книжку, материно удостоверение личности, выданное Сусельским Уездным Исполкомом. Всё то, что обычно с облегчением выбрасывается счастливыми родственниками вскоре после похорон, и что мне мать перед смертью велела ни в коем случае не выбрасывать, а аккуратно, дотла, сжечь на костре.
Я же все найденные документы сохранил, увёз с собой в Питер. Только фотографию отца не сохранил. Сжёг фотографию всё на том же костре. Всё равно была испорчена свастиками, накарябанными мною на пуговицах его ментовской формы, в начале первого класса, когда я а) дорвался до чернил, и б) раскопал эту фотокарточку, завёрнутую в промокашку, на дне «театральной» сумочки матери, в дальнем углу гардероба. Сзади на фотографии была ещё сделанная мной же неприличная надпись, которую я, вообще говоря, не особо-то стесняющийся написать любое слово, воспроизводить здесь что-то поостерегусь. Пробовал – не выходит это слово. Кончается на «шь». Нет, не скажу.
Да, а зато собственно бумаги отца у меня тоже сохранились. Бумаги появились у меня уже позже, какими-то левыми путями, через дальних родственников (видимо, через Николая Хабарова, который когда-то работал в Архангельской милиции вместе с моим отцом, и был женат на Евфалии, каковая Евфалия приходилась моей матери троюродной сестрой) – эти бумаги пролежали какое-то время у Хабаровых, в их аккуратно, по-мещански обставленной квартирке на улице Урицкого, и мне их передали уже после смерти матери. Мать и вообразить себе не могла, наверное, что я вдруг заинтересуюсь этой, худшей, половиной моих генов. По большей части бумаги эти были почётными грамотами "За Образцовое Несение Службы в Связи с Выслугой Лет"; но была еще одна странная бумага – обрывок письма, последний лист; письмо было написано по-английски (слишком сложными для меня фразами), на красивой бумаге с синей каймой и с тиснением. Письмо было подписано инициалами: A .L . Вот фраза из этого письма:
"I offer a complete and utter retraction. The imputation was totally without basis in
fact, was in no way fair comment, and was motivated purely by malice, and I deeply regret any distress that my remarks may have caused you or your family, and I hereby undertake not to repeat such a slander at any time in the future."
И всё это так у меня теперь и валялось на книжной полке в нежилой комнате, бывшей спальне предыдущих хозяев моего нынешнего дома. В эту комнату я так, заползаю иной раз по утрам, чтобы, никому не мешая (и никто чтобы мне не мешал), сделать там зарядку.
Так вот, месяц назад, в состоянии не то чтобы ностальгии, а какого-то такого оцепенения, вызванного, возможно, очень хмурым, не по-калифорнийски холодным утром, а, возможно, и невероятной полосой неудач, преследовавших, или, лучше сказать, продолжающих преследовать меня всё это лето, я отвлёкся вдруг от своей довольно несерьёзной, если не сказать хуже, йоги, потянул лениво с полки папку с карандашной надписью "Разное Старьё из России", и, полистав, обнаружил адреса моих родственников. Мне, в этом состоянии тоскливого оцепенения, показалось вдруг забавным написать в Пинегу, а точнее, в дер. Веркола Пинежского р-на Архангельской области, небольшое такое письмишко, и повыпытывать, как пишет мой любимый поэт Ш.Брянский, "а чего там ваще" – а вовсе не с обычной американской целью похвастаться своими двумя «басрумами», тремя «бедрумами» и знатной газонокосилкой. Средний дом в Верколе, я полагаю, размером всяко больше, чем мой; состроен он из матёрых брёвен, а уж участок... всяко не шесть соток, всяко; и газонокосилка там не требуется – летом трава по пояс, зимой снег по пояс. Так что хвастаться-то, относительно Пинеги, и нечем вроде особо-то. Нет, так, просто любопытство, нездоровое любопытство.
И довольно скоро из Пинеги пришёл мне ответ; так-то я и узнал, что Прасковье Архиповне поставили телефон; для неё, видимо, это событие затмило и потускневшие уже ужасные происки евреев-демократов, и отмену льгот в общественном транспорте (да и нет у них там никакого «общественного транспорта»), и удивительные сведения о найденной недавно в подвале Музея Ворошилова Иконе Каргопольской Божией Матери, уже проявившей свои удивительные чудотворные свойства. Нет, самое главное – телефон.
Конечно же, на следующее утро я ей позвонил с мобильника, как только отъехал от дома. Дорога у меня до работы долгая, и уже настолько привычная, что даже сам удивляюсь. Прекрасные Сантакрузские холмы, вьющаяся семнадцатая дорога, облака, секвойи, мимозы, склоны, ущелья – всё это за 6 лет настолько приелось, что совершенно перестал замечать. А зря, конечно, зря. Пожалею ещё потом. Но, во всяком случае, эта привычка и позволяет мне коротать время на телефоне, досуже звоня то одному, то другому бывшему другу, знакомому или родственнику. Или бывшей подруге. Но это ладно. В этот раз мне показалось особо забавным, петляя среди редвудов и розовых облаков, позвонить в Пинежский район, где в данный момент, наверное, уже закат, и, если повезёт, и закатное солнце выглянет из-под туч, заблестят мокрые деревянные мостки, и серые лужи посреди глинистой грунтовки отразят сиреневые рваные облака и сияющую каёмку под ними.
Я не любил тётку Прасковью, потому что она ко всему относилась не то что с цинизмом, а просто с какой-то даже чуть ли не ненавистью; во всём видела подвох, ловкачество, хитрость и обман. Да впрочем, я и не общался ведь с ней почти никогда, так что грех мне жаловаться. А что, спрашивается, тогда звоню? Всё-таки, наверное, хотел поддразнить её, старую, мол, смотри теперь, где твои высокомерные дети, и где твой племянник, безотцовщина, сын Раиски, которую она всегда держала за дуру.
Не успел я перестроиться в правый ряд на 85-й, чтобы свернуть по хитрой развязке на юг на 17-ю, как Прасковья Архиповна ошарашила меня вопросом, а пользуюсь ли я всеми этими льготами, которых для меня в Америке полно?
Льготы? В Америке? Для меня? А кто я такой, чтобы льготы получать? Что это она там такое вычитала в «Правде Севера»?
Но дальше, на семнадцатой, мне пришлось-таки перестроиться в правый ряд, и уже ехать не спеша, слушая, что мне втолковывала тётка Прасковья.
И никакая она, кстати, не Прасковья. Порция она, Portia . И сестра её Глафира - не Глафира на самом деле, а Gloria . И отец мой был не Николай, а Nicholas . А дедушку моего, о котором мне никто и никогда и ни полслова, звали вовсе не Архип Личев. Арчибальд его звали. Archibald Leech .
Всё началось в августе 18-го года, когда в Архангельске высадились американские интервенты, по популярной в эпоху Буша версии посланные президентом Вудро Вильсоном на защиту демократии (по версии того времени – чтобы охранять от немцев склады военных грузов в порту; их, собственно, для этого и вызвал телеграммой Троцкий). К тому времени белые офицеры как раз свергли красных, и, как и весь Архангельск, приветствовали неожиданную подмогу. Антанта сочувственно отнеслась к восстанавлению белыми попранной большевиками свободы.
А американцам в Архангельске были очень рады. Город портовый, здесь привыкли и к англичанам, и к голландцам, и к американцам; английские словечки были естественной частью местного языка. Например, матросов звали не матросами, а комэнами ( commons ). Большевики ж хотели все эти вольности прекратить, и больше уже никого никуда никогда не выпускать, включая и простых мужиков, рыбаков, которые до того смело хаживали на своих карбасах да хоть бы и в Баренцово, никого не спросясь, и могли болтаться, как у себя дома, вдоль берегов Норвегии, ловя и соля трешшочку да селёдочку. Палтуса не брали, брезговали, за ядовитый считали. Жирный слишком палтус этот. Собакам давали.
А от большевиков какой архангелогородцам прок? Большевикам лишь бы всё отнять и поделить. Больно-то это кому надо в Архангельске.
На одном из американских кораблей и прибыл повар Арчибальд Лич. Молодой негр. У Арчибальда было своё понимание ситуации; он хоть коммунистом или социалистом не числился, но не видел, чтобы американские свободы распространялась и на него. В Архангельске же всем было всё рано, негр ты, норвежец или японец. Лишь бы рыбу умел ловить. А Арчибальд у себя в Новом Орлеане был не дурак рыбку выйти половить в Мексиканский залив. Так что с местными рыбаками он быстро столковался.
В октябре 1919-го года американские военные из Архангельска ушли. Арчибальд же решил дезертировать и остаться в "молодой советской республике", где все были равны, где чёрные могли жениться на белых, и где царство свободы должно было настать со дня на день, как только капиталистов и буржуев прогонят.
Арчибальд остался жить в Архангельске; работал поваром, участвовал, как негр, в различной пропагандистской самодеятельности. Там и женился. Но, по своему американскому обычаю, не боялся придерживался собственного мнения – так что в 24-м году, когда большевики в очередной раз закручивали гайки, он был арестован. Оставил бабушке троих малых детей. Бабушка, от греха подальше, поехала обратно к себе в Верколу; на детей впоследствии выписали метрики, где их имена привели в соответствие с понятиями бюрократов из Пинежского Волисполкома. В деревне они сошли за цыганят - да моего отца и взрослого-то все называли Колька-цЫган (с ударением на первом слоге).
Арчибальда отправили на Соловки.
У Академика Лихачёва в воспоминаниях есть рассказ, как в начале июня 1929-го года лагерные власти приговорили к расстрелу молодого весёлого негра; спас его сам Лихачёв - он пошёл к начальнику лагеря и поведал, что завтра как раз день рождения Пушкина, и как-то нехорошо получается... короче, Арчибальда помиловали и отправили на материк, в Надвоицы.
В 33-м году дедушку Арчибальда, вместе с почти тысячей других зэков, погрузили на судно «Пижма», следовавшее за ледоколом «Челюскин». Как известно, ледокол «Челюскин» застрял в льдах; команду ледокола, вместе с лагерной охраной, спасли советские герои-лётчики, а «Пижму» заминировали, но до взлёта последнего самолёта взрывать не стали, т.к. льдина могла треснуть, и под воду пошли бы все, и враги народа и славные герои-челюскинцы. Зэки, однако, баржу тут же разминировали; мало того, нашлись народные умельцы... ну как - народные... известно, из какого народа берутся такие умельцы... да, таки нашлись на борту «Пижмы» умельцы, которые подали сигнал "SOS ". На сигнал слетелись уже готовые прийти на помощь американские спасители, и вывезли в Америку всех оставшихся, тех, кто Советскому Союзу был "не треба".
Так Арчибальд Лич, вместе с командой зэков, попал обратно в свою родную Луизиану.
Освобождённые зэки-челюскинцы начали было в красках расписывать журналистам свою замечательную жизнь в стране победившего социализма, но тут им соответствующие советские органы очень разборчиво намекнули, что бывает с родственниками махровых предателей родины - и они замолкли. Арчибальд, боясь за своих троих детей, даже написал письма в разные советские инстанции с обязательством не распространять "заведомую клевету на советский строй". Обрывок копии такого письма и хранился среди бумаг отца.
И действительно, наличие родственника за границей почему-то никак не повлияло на судьбу простого милиционера Николая Архиповича Личева - его не сослали, не репрессировали, вообще ничего. Да и так-то, глядя, кто бы мог подумать. Фамилия Личев - довольно распространённая как в Коми, так и в Болгарии. К примеру говоря, и на нашем предприятии работает инженер Любомир Личев. Нет, никто не думал, что иностранная фамилия.
Доехав до перевала на 17-й дороге, я не выдержал, свернул на стоянку и, не отрывая от уха мобильник, вышел из машины. Машинально захлопнув дверь. С работающим двигателем. Ччёрт.
Ну, так как Глория Архиповна как будто бы уже всё мне рассказала, то я с ней распрощался, пообещав позвонить завтра, и стал названивать в ААА, по их знатному телефону 1-800- AAA ! HELP !
На этот раз (в отличие от предыдущих) ответили быстро, и пообещали, что механик приедет в течение получаса.
Так как подождать механика в машине у меня по известным причинам не получалось, я стал бродить по парковке около нового ресторана на перевале, поглядывая то на наползающую серую стену облаков со стороны океана, то на розоватый пушок остатков тумана, поднимающийся над горами в районе Ломы Приеты, и тупо думать - так кто же я теперь после этого?
В Архангельске меня всю жизнь держали за цыгана - кудрявые чёрные волосы, смуглое лицо, широкий нос. Евреев никаких у нас и не знали совсем. И я не знал, что за евреи такие. Ну как - конечно, обзывали во дворе жидом всякого жадину; но что «еврей» и «жид» в принципе означает более-менее одно и то же, никто у нас не догадывался. Про евреев же нам было известно, что это такой несчастный народ, который гитлеровцы мучили в концлагерях, а концлагеря у немцев были ещё хуже, чем у нас на Севере. А как они, эти евреи, выглядят, мы и понятия не имели. Это уж потом дошло до меня, что моя замечательная учительница английского Маргарита Иосифовна была, уж наверное, еврейских корней; да и однокласник Сашка Шепелёв, пожалуй, тоже. У Сашки были тоже чёрные кучерявые волосы и выпученные глаза - но цыганом его никто не называл в силу его излишней интеллигентости. Сашкин отец был знаменитый на весь наш класс охотник. Однажды принёс из лесу совёнка, и Сашка подарил совёнка мне. Назвали совёнка Филей; Филя летал по дому, не спеша размахивая своими широкими пёстрыми крылами; ел с рук мясной фарш, а свободное время проводил, сидя верхом на портрете дяди Лёши или на иконе Св.Екатерины, висевшей в красном углу материной комнаты. У матери была своя комната, в которой мы с ней и жили. У дедушки с бабушкой комнаты не было, они жили на кухне за заборкой.
Филя умер своей смертью - однажды весенним утром я нашёл его лежащим на краю круглого стола в материной комнате. Я похоронил Филю под окнами нашего дома, между тремя посаженными мной за год до того топольками - из каковых топольков выросли теперь огромные деревья... а дома-то и нет уже давно, снесён наш дом. Одни тополя стоят.
Когда я приехал в Питер, то все меня, разумеется, принимали за еврея. Даже жидовской мордой называли – заодно и ознакомился с особенностями национальной ксенофобии. Ну и мне пришлось как-то соответствовать: расстался я постепенно с архандельским-то говорком, ходил в Малый Зал Филармонии по абонементу, учился вообще вести себя культурно. Хотя бы ту же вилку в левой руке. Это для меня было диковато, как примерно для вас кушать палочками рис. Ну ничего, привык. Ну а так как родственников за границей у меня не было (так я полагал), то и эмигрировать мне в голову не приходило; да и никаким евреем я на самом деле себя не считал никогда. Ну просто. Мало ли народов Севера смуглых, с широкими носами. Даже выражение такое есть: "коми еврей".
Подъехал маленький жёлтый грузовичок, и из него вылез ужасно волосатый человек с бородой как у Карабаса-Барабаса, в желтом засаленном комбинезоне. За три секунды вскрыл мне мою «Эху»; я задумчиво сказал ему спасибо – и покатил вниз, в Скотное, придерживаясь правого ряда, и размышляя, не начать ли мне день с поисков родственников в Луизиане? Наверное, с этого и начну.