В Гости к Худошубиным

Vladimir Patryshev
vpatryshev@yahoo.com

Однако же и завхозы бывают разные. Тетю Лиду Худошубину никто по имени-отчеству не звал, слишком она была для этого добрая и простодушная. Я думаю, причина, почему тетя Лида не пользовалось уважением в народе, очень проста – она не воровала. Действительно, хоть она и была завхозом, а достатка в доме никакого особо не было, скажем, по сравнению с нашим, где у матери зарплата была 270 рублей старыми, плюс 55 рублей на меня как мать-одиночка. И я не думаю, что виноват был ее муж-пьяница, Афанасий. Офонасий – так на самом деле произносилось его имя в наших краях. Офонасий был плотником, и все выходные проводил на халтурах; приволакивался оттуда ничего не соображая, но что-то в кармане оставалось. Внешне он выглядел как известный чикагский продавец обуви Эл Банди, ну несколько более морщинист, жилист, да и загар, конечно, плотницкий.

Офонасий был не то чтобы свирепый мужик, просто довольно бесцеремонный, и если, скажем, тетя Лида возражала, когда он посылал своего шестилетнего сына Борьку за пивом, то просто получала в глаз. Поэтому обычно она не возражала. Но Офонасий дома бывал редко, еще реже – в том состоянии, когда бы он мог говорить и двигаться, поэтому учитывать его в общем-то и смысла не было. И мы ходили в гости просто к тете Лиде.

В отличие от нас, живших в бедном домишке без водопровода, Худошубины жили в большом, двухэтажном, доме, многоквартирном, с огромным коридором посередине, в концах коридора были общественные туалеты, а на кухнях были краны с водопроводной водой. Наверное, жить в коммунальном доме было не в кайф – кругом соседи, общая кухня, чад и гам – но все-таки, все-таки… не надо, в частности, ходить зимой на реку полоскать белье.

Зимой на реку белье полоскать. Это вам не моржевать - сиганул, поплавал, вылез, поухал, растерся, чайку из термоса – и домой в блаженстве. Тут работать надо. На Двине во льду вырублены проруби, и даже построены избушки, чтобы зашищать советских женщин от ветра и мороза. И вот катим мы мои санки с моей же оцинкованной ванной, полной постиранного белья, этак минут сорок ходу до реки; белье по дороге превращается в такие заиндевевшие ледышки; в реке оно, видимо, оттаивает, когда мать полощет все эти простыни, наклоняясь над прорубью, а потом катим это дело назад, уже темнеет (ну ясное дело, в Архангельске в декабре-январе темнеет в полвторого дня), и уже в темноте мать развешивает каким-то образом эти заледеневшие простыни на заледеневших веревках. Почему-то оно и зимой высыхает – не за один день, правда.

Вот поэтому-то, когда амстердамский православный поп Сергей Овсянников гонит про то, как бы славно было бы жить в глухой деревне, в простоте, я живо представляю себе его  голландскую жену Алену полощущей простыни в проруби, и их детей-ангелочков, таскающих в ведрах по заледенелой тропке воду от колодца. И как они выносят помойное ведро из-под рукомойника.

Ну да бог с ними, с православными, вернемся к Худошубиным. Они жили на улице Северодвинской, это за Розой Люксембург, ближе к Урицкого (см. www.arh.ru/~fs/mapcenter.htm). Снаружи этот двухэтажный дом покрыт дурацкой штукатуркой, видимо, когда его строили, он гляделся «новым красивым домом для рабочих»; очень быстро штукатурка поосыпалась частично; ее подмазывали, может быть, раз в несколько лет, подкрашивали криво, «примерно белой» краской, и дом гляделся, хм, ну как вот в фильме Wall Street декорируют новую квартирку Чарли Шина – только никакого кирпича, дом-то деревянный на самом деле. Какой кирпич! Откуда в Архангельске кирпич! Деревянный дом, наискосяк обитый дранкой, на которую наляпана в 1936-м году сталинская штукатурка.

По коридору можно кататься на велосипеде, да и катаются – все дети катаются. А дети в-основном почему-то девочки. Большие девочки, маленькие девочки, девочки моего возраста. Большие девочки, по моему тогдашнему разумению, отличались от нормальных только своими нелепыми огромными размерами да замедленностью движений – как Годзиллы, они где-то разводили своими руками высоко над нашими головами… мне не казалось, что они чем-то там умнее нас, хотя они и делали такой вид. Да нам до них дела не было – мы садились на трехколесные велосипедики и гоняли по коридору, лихо закатывали в огромную кухню, где на стенках висели оцинкованные ванны и тазы для ходьбы в баню, а на печке… надеюсь, вы понимаете, что газа никакого не было, а была посреди огромная печь, с не знаю уж каким количеством конфорок, да и посчитать не было никакой возможности, потому что мы-то были значительно ниже ростом, чем эта гигантская печь. Я тогда не знал еще произведения «Любовь к Трем Апельсинам» Прокофьева… а у вот него как раз вот на такой кухне вот такая вот кухарочка вот в таком вот чане что-то ужасное и варит. На самом деле, в большом чане обычно кипятили белье. Еду готовили в менее крупной посуде. Большая ли нужна кастрюля для картошки, в самом деле?

А ели мы обычно картошку. Со всякими там штуками – с капустой да с грибами. С чем еще – ну иногда колбаски кусочек. В те поры колбаса была вкусная, не то что потом, в конце советской власти. Колбасу хрущевских времен очень даже можно было есть. Если, конечно, мог себе это позволить – а завхоз тетя Лида не могла обычно. Но суп у них всегда был, она варила хороший суп, с рожками, ничего, я хоть и не любил, но у нее это было вкусно. А дети ее ели только так, и Галька, и Борька, они вообще неизбалованы были. Галька была на год младше меня, добродушная, белобрысенькая; Борька же был ну как вот тот традиционный поросенок, его тезка – боевой, веселый, глупый и бесшабашный. За пивом для папы бегал лет с пяти.

А надо сказать, что слово «папа» уже выделяло эту семью как интеллигентную. Когда я слышал «почему, папа?», я мысленно переводил это на наш домашний русский – «пошто, тятя?» Это уже научившись читать, я приобщился к великорусскому диалекту, стал радио называть радио, и постепенно тот язык, на котором я говорил с детства, стал для меня экзотикой, и я умело передразнивал дедушку и бабушку («дак ты пошто элак все делаш-то не по-люцьки? »). Но когда я слышал слово «папа», я чувствовал себя маленьким, диким, некультурным… а еще у Худошубиных была огромная книга, «Приключения Незнайки». Дети Худошубины читать не умели, попросить у них книжку с собой почитать мне в голову не приходило, и, каждый раз как мы приходили к ним в гости, я открывал «Незнайку», который, кстати, тоже был дверью в огромный мир большой культуры, все вели там себя так по-городскому, по-столичному, чистенькие, культурненькие, в костюмчиках, как мой будущий однокласник-отличник Витя Корельский (я тогда еще не знал никакого Витю Корельского, хотя жил он в соседнем доме.)

Ну сижу я у окошка, читаю «Незнайку», а Борька да Галька тянут меня поиграть, то в машинки, то в карты. Играли мы чаще в «пьяницу», Борька был маловат для остальных игр. Борька зато с юных лет умело изображал этого самого пьяницу – вдруг начинал шататься, говорить заплетающимся языком – любил это дело. Тетя Лида чуть посмеется, а потом ругает его. Ей-то обидно же.

Когда Офонасий помер, его положили в огромный гроб, а гроб положили на обеденный стол, у окна, и он там лежал, загорелый и ужасный, со своей по-прежнему мерзкой ухмылочкой, ему, наверное, смешно было умереть от передозировки политуры. Тетя Лида плакала непрерывно. Потом гроб несли по извивающемуся коридору, открыли обе створки наружной двери и выволокли его на крыльцо, на грузовик… кладбище было рядышком, через три где-то квартала. Все, все чувствовали какое-то облегчение. Ели холодец, кутью, пили водку и кисель. А тетя Лида все плакала.

Эх… у Худошубиных я и напился однажды до потери сознания. Было мне, наверное, сильно меньше трех, потому что слово «вино» я еще не говорил, а что говорил, то здесь в письменном виде не воспроизвести, да кому это интересно. Этот момент я помню – сидел со всеми за столом; взрослые уже порядочно выпили и встали из-за стола зачем-то; а я увидел на столе рюмку с чем-то этаким розовым (на самом деле, подкрашенная клюквой водка), думал, что вино – и хлобысть ее целиком. Как я очнулся в углу на кровати, тоже помню. Меня водой поливали. Мать чуть не рехнулась, ведь запросто помереть мог. Запросто.

Борька к своей сестре, Гальке, относился в точности как его папочка к его мамочке. Обзывал ее странными словами – «хилья-молочница», пинался и плевался. Галька, будучи старшей и доброй, не отвечала ему тем же, нет, она просто заботилась о братике. Сажала его на горшок, кормила его, и никогда не теряла ни терпения, ни веселого настроения. А Борька любил сидеть на горшке – как ни придешь к ним в гости – сидит посреди комнаты, листает разодранные «Веселые Картинки», иногда еще карандашом на них калякает.

Рядом с домом Худошубиных была столовка. Вот в эту-то столовку мы повадились ходить и лопать на халяву. Как это может быть? А просто. Заходим. Берем поднос, на поднос хлеб. Садимся за стол. Намазываем хлеб горчицей и солью – и едим! Бесплатно! Правда, наша халява кончилась, когда приХрущеве хлеб в столовых сделали платным – копейка кусок. Новыми. Нам, конечно, такие деньги тратить жалко было, да и глупо, когда за 7 копеек можно было купить полбуханки, или батон небольшой. Который по 7 копеек. Это, конечно, было уже гораздо позднее, мы были постарше и понаглее, ходили на речнуху, то есть, на место строительства речного вокзала, и там болтались среди огромных песчаных куч; иногда купались в Двине да жгли шины для тепла.

По стопам Офонасия стопам пошел и Борька, и тоже уже давно умер от пьянства. А Галя – надеюсь, что у нее все хорошо. Хорошая была девочка Галя Худошубина, трудно представить, чтобы она хоть когда в жизни хоть кому-нибудь что-нибудь плохое сделала. Что, конечно, вряд ли ценится в Архангельске, да и вообще в нашем народе, кроме как в последний момент, на кладбище, перед тем, как заколотить гроб, помянут-таки покойнику или покойнице, что, мол,  никому и никогда… А пока до кладбища не дошло, такие люди у нас всегда в недотепах да придурках числятся.