Нос

Vladimir Patryshev
vpatryshev@yahoo.com

Я бы ни за что не обратил на него внимания, хотя видел его мельком каждый день. Но случилось так, что одна художница отметила его, наряду с двумя красивыми женщинами, что сопровождали меня на ее выставке. Теперь он не выходит у меня из головы, я время от времени вспоминаю о нем, размышляю о его непростой судьбе, о том влиянии, которое он оказал на меня, и, возможно, я на него.

О том влиянии, которое он оказал на меня, я писать не буду – это грустная тема, господа. Он все время огорчал меня своей неуклюжестью, нескладностью – так-то и вышло, что я приучился не замечать его совсем, ну его! Есть в жизни темы поинтереснее. С состраданием глядел я на своих детей, которые унаследовали от меня в общем-то те же проблемы – но ладно, не мне их решать, да к тому же, ко времени появления детей я уже намастачился ловко его игнорировать, и втайне надеялся, что и дети мои научатся тому же.

Детство

Детство я провел в заснеженном Архангельске, ходя в детский сад на улицу Петроградскую, переи­ме­но­ванную в Павлина Виноградова. Наш детский сад на Петроградской представлял собой двухэтажное деревянное здание; мне никогда не приходило в голову поинтересоваться, что же находится на втором этаже – а весь первый был занят детсадом.

В одном конце первого этажа находился важный каби­нет заведующей Клавдии Ивановны, рыжей, кудрявой, строгой; однажды она поймала меня с Витькой Камакиным, когда мы бегали по коридору во время тихого часа и, о ужас, затащила к себе в кабинет. Там Клавдия Ивановна заставила нас по очереди прочитать какое-нибудь стихотворение, какое мы знали наизусть. Мы прочитали наши стихотворения (надеюсь, я не «камень на камень, кирпич на кирпич, умер наш Ленин Владимир Ильич» читал, и тем более не мою собственную переделку – «умер наш Сталин Иосиф Виссарионович»). Наверное, что-нибудь из Барто – я тогда увлекался Барто – не «мишкой на пол», конечно, эти стихи мне казались примитивными, да и притом их любая дура знала, нет – лучше «самолет построим сами, понесемся над лесами», или грустное «головой кивает слон, он слонихе шлет поклон». И мы были отпущены обратно в группу, на наши деревянные раскладушки – остальные все уже дрыхли, конечно.

Рядом с кабинетом Клавдии Ивановны, в торце кори­до­ра – огромный ларь с картошкой; кухня тоже рядом, пря­мо напротив кабинета. Из ларя, даже и из за­кры­того, всегда тянуло какой-то могильной, а то и замо­гиль­ной гнилью. Туда страшно было заглядывать – вдруг рухнешь туда, крышка хлопнет – и останешься сре­ди вонючих пыльных картошин, с бледными про­рост­ками, как могильные черви – брр. А крышка тяжелая…

Коридор посередине поворачивал под небольшим углом, и другой конец от картофельного ларя было не видать. По сторонам, разумеется, были двери в группы. А в конце зато была дверь в другое страшное и лю­бо­пыт­ное учреждение – уборную. Туалетов тогда не было, туалеты, вместе с телевизорами, появились при Хрущеве, когда запустили спутник и собаку Лайку, а тогда были уборные. Огромное помещение, стоят ряды горшков, а в торце – ряды дырок, куда если заглянуть, то там глубоко внизу – или тоненькая пирамида, сталагмит, вздымается из глубин почти до самого очка, если это зима, или что-то булькает, всхлюпывает, и в углу, на твердом участке, копошится клубок бледных опарышей – из них вскоре выведутся мухи и начнут летать по всегу городу, залезая во все тарелки. Когда при­ез­жали говночисты с черпаками, старшая и наша сред­не-старшая группы, по праву старшинства, конеч­но, собирались вся у этих дырок и молча смотрела на тяжелый ассенизаторский труд.

Сам-то я тогда был в средне-старшей, но пользовался популярностью среди парней старшей группы. Я их учил мату. Наверное, они происходили из интел­лигентских семей, и не причастились с мла­денчества к этой основе русского языка – я же не ви­дел особого различия между дедушкиным «едрит твою мару» и «аяяй, вскричал Бармалей». Нет, видел, конечно – не «аяяй» же учил я своих старших това­ри­щей. Кто-то на меня потом настучал воспита­тель­ницам, те сказали моей матери, и мать велела мне больше не повторять в детском саду то, что я слышу дома. Ну что ж.

Рядом с крыльцом был сарай, в котором хранились наши санки. Когда мы шли гулять, каждый брал свое транспортное средство – нас же всех на санках привозили, и шли покорно мы на детсадовскую горку. Не все и не всегда, конечно – однажды мне надоела толкучка, да и детский размер горки тоже удручал, и я подговорил альфа-мейла из нашей группы Генку Больша­кова пойти на настоящие горки, недалеко от моего дома – три квартала всего, минут 20 ходу. Верну­лись мы тогда, конечно, довольно поздно, усталые, но довольные, и, конечно, уже во время тихого часа. Ну можете пред­ста­вить, что нам за это было.

А однажды столпились мы в этом сарае, разбираем мы свои санки – и вдруг задел я нечаянно своими санками огромные «грузовые» сани – на которых картошку под­во­зят – и эти грузовые сани медленно-медленно начали на меня заваливаться, и своей передней железякой по­ле­­тели прямо мне поперек носа. Как они стукнули меня – этого я не помню, механизм кратковременной памяти так устроен, что бекап происходит не сразу, и от­клю­ча­ет­ся сразу же при неблагоприятных обсто­я­тельствах. А я очнулся уже на койке в медпункте, рядом с кабинетом Клавдии Ивановны.

Вот так моему носу был нанесен первый удар.

Отрочество

После девятого класса питерской физматшколы летом поехали мы с матерью на историческую родину погостить. Не подумайте чего не надо. Историческая наша родина есть деревня Тереховская Кирилловского района Вологодской области. Ехать туда – поездом до Вологды, затем пароходом по рекам Вологде и Шексне, по каналам и шлюзам, из конца в конец Кирилловского озера, где церковь на островке посреди воды, затем опять шлюзы, наконец высаживаешься посреди леса и 12 кило­метров идешь пешком, машин там нет, да и не проедет там машина по глине, разве что телега – на разбитой глинистой дороге валяются дохлые змеи, раздавленные тележными колесами – а там и деревня, на зеленом холме, внизу речка, наверху, за холмом – другая речка, Хмелевка, прозрачная, неглубокая, в ней стоят мелкие щучки у каждого камушка, и их, щучек, можно ловить просто на тра­вя­ную петлю – хотя зачем? В деревне воду из колодца достают огромным журавлем; ходят куры, растут огурцы. Посреди деревни стоит заброшенный дом, самый большой – это бывший дом моего раскулаченного деда. Ну вы понимаете.

Делать мне в деревне было как бы нечего, ну разве ходить с матерью за грибами да за ягодами – но это же не делается непрерывно. Пить молоко с черникой. Есть свежий горячий хлеб, который тетя Шура Становенкова пекла на всю деревню прямо у себя тут в печи. Дышать странными запахами избы и сена, лежа на сеннике и читая «Современную Математику» Фора, Кофмана и Дени-Папена – что я и считал главным занятием того лета – тогда я и ознакомился и с теорией групп, и с топологией, и с метрическими пространствами – роскошнейшая была книга. Наверное, самая лучшая книга по математике.

Меня там да, сватали к какой-то приехавшей тоже из города Ниночке, такая в голубеньком платьице с рюшечками, тихая кудрявая блондиночка. Ходили мы гурьбой на танцы в соседнюю деревню, километра четыре дотуда, смотрели, как местные пляшут свою кадрель. Ну вы ж понимаете, что, читая днем про метрические пространства, не будешь вечером танцевать кадрель. Да мне и не нужно было тогда никакой компании, в голове вертелись счетные всюду плотные множества, факторгруппы по ядру гомоморфизма и т.п.

Была у меня подводная маска с собой, и я не знал, что с нею делать – речки там мелковаты. Но недалеко у мостика нашелся глинистый омут, в котором ребятишки купались тоже – и я туда стал ходить купаться с маской. Мне нравилось взять в руки камень, лечь на дно лицом вверх и глядеть на поверхность, как это все преломляется, и весь «верхний мир» сужается в небольшой довольно кружок посередине дискурса. Ну ладно, не дискурса. Просто посередине.

А однажды в этом же омуте я поставил небольшой физический опыт – лежа на спине на дне, я подбросил свой камень вверх, чтобы посмотреть, как он это летает в воде. Камень сначала полетел, конечно, вверх, а потом, под неумолимой силой гравитации, полетел вниз – да прямо мне в лицо, разбил маску, я успел закрыть глаза, и кусок стекла врезался мне прямо в пере­носицу, отколупнув порядочный кусок кожи с чем-то вроде мяса. Выскочив из пруда, я понесся окро­вав­ленный домой, искать медицинской помощи. Нашлась где-то фельдшерица, которая мне как-то перевязала моего страдальца – но шрам остался навсегда.

Юность

По общечеловеческим канонам это была уже далеко не юность. 35 лет – это когда Данте начал спуск в ад. Но я всегда отставал в развитии, и в 35 я, наверное, по развитию находился где-то на уровне 17 лет. Меня постоянно попрекали мои более партийные коллеги – «что ты, в самом деле, как маленький». А я только в 33 начал на велосипеде ездить… впрочем, почтальон Печкин ведь еще больший тормоз.

Да, ну и вот – а катался-то я один, мои ровесники в-основном уже откатались давным давно и теперь выращивали детей. А я как раз практически вырастил детей и теперь решил покататься на велосипеде… а вот не с кем.

Но тут попался мне молодой неокрепший ум – мой беспартийный коллега Лев Шубников. Ему тоже стало любопытно – как это, на велосипеде да в Новгород или там еще куда, ему тоже так захотелось.

А в Новгород – да, можно на велосипеде и в Новгород, чего там. Всего 196 километров. Как это дела­ется? А вот. Только я лучше обратную дорогу опишу, она легче. Берешь с собой термос горя­чего чая. Берешь бутербродов с сыром. Не вздумайте брать яблок или чего мясного – тяжело будет ехать. И все, и в дорогу. За час ведь 20 километров запросто сделать, так? После чего небольшой отдых… и так – 10 раз. Все просто. Два принципа – не перенапрягаться и не переедать. Чаю, конечно, на всю дорогу так не хватит. Но есть на пути столовые с горячим чаем – вот и их можно использовать. Иногда пройдешь пешком километр, ноги отдохнут – и опять едешь. Самое психологически тяжелое, конечно, это третья четверть пути. Ну заморачиваешь себе голову чем-нибудь, вычисляешь – вот, уже 54 процента проехал, вот уже 55 процентов проехал… а ноги при этом работают.

Но об этом, наверное, лучше отдельно рассказывать.

А со Львом тогда, в одно солнечное июньское воскресенье, поехали покупать ему велосипед. Спортивные велосипеды в те поры на велотолкучке дешевы были, не то что модные складные. За 70 р можно было купить очень даже приличный велик – как у меня или как у Льва. А другой, неспортивный, не имеет никакого смысла – на нем никуда ты не доедешь.

Купили мы Льву велосипед, да и дернули тут же в Петергоф. А в ту ночь у меня, как бы это помягче сказать, была дискуссия с супругой по вопросам ответственности, моего эгоизма, и пр. Довольно длительная дискуссия, и голова у меня была утром пустая и звонкая. И реакция замедленная.

Ну и Лев, конечно, тоже довольно начинающий велосипедист – поэтому едем мы тихонько, едва 20 км/час делаем. И тут вдруг асфальт, который все так услужливо подкатывался под переднее колесо, летит на меня, стремительным домкратом, и встречаемся мы, можно сказать, лицом к лицу. Я вска­киваю, ору, матерюсь, Лев меня укладывает на газон, на травку, и пытается телом остановить проезжающую мимо скорую помощь. Но скорая помощь лихим маневром объезжает Льва и уда­ля­ется. Тут едет еще машина, с более, так сказать, сердобольным водителем. Водитель этот сам весь в бинтах, правая рука еле передачи передергивает – недавно сам из аварии. Ну отвозят меня там в травмопункт, в каковом травмопункте машут мне время от времени нашатырем перед носом и спрашивают наводящие вопросы, чтобы проверить, в шоке ли я, и не велят закрывать глаза.

А что было-то? Монетка, т.е., по-народному, ручка, что зажимает ось переднего колеса, провер­нулась дальше, попала между спиц и заблокировала таким образом переднее колесо. Ну и все, собственно.

Этим, конечно, дело не кончилось… у меня оказался перелом носа. А ухогорлонос наш поликлиничный это дело как-то игнорировал. И тут Саша Литманович предложил гуманитарную помощь своего отца.

Семен Абрамыч Литманович служил ухогорлоносом в колпинской поликлинике. В чем состоит работа ухогорлоноса в колпинской поликлинике? С вечера пятницы по вечер воскресенья трудя­щиеся ижорского завода вцепляются друг другу в горло, дерут уши и ломают носы. В понедельник жертвы все плетутся к Семену Абрамовичу, и тот их починяет. Так что носы починять он насо­ба­чился только так.

Меня он лечил прямо у себя на кухне. Коля Акимов, кстати, член Партии, привез меня туда вечерком, через несколько дней после моего этого. Саша Литманович был уже там – и они оба, Саша и Коля, с ужасом глядели на то, что делает со мной Семен Абрамыч. Тот, как Азазелло, засунул мне… нет, нет, я пощажу читателей.

Боль переносить довольно несложно, к ней как-то привыкаешь; сложно – не падать в обморок. Семен Абрамыч передо мной махал руками, говорил – «Володя, Володя» – когда я, как со дна пруда, выползал на мысленных карачках в верхний мир.

Выправив что-то там внутри, Семен Абрамович предложил сформировать мне новый нос в соответствии с моими художественными предпочтениями, предложив на выбор римский или греческий. У меня был утический, гордо ответствовал я – и мне таким его и оставили.

Позднее я приходил в кабинет к Семену Абрамовичу, про­верить, как оно там, и Семен Абрамович созывал всех коллег, подносил к моей ноздре ватку, и просил ме­ня выдохнуть носом, при этом громко обращая вни­мание коллег – смотрите, смотрите, как хорошо дышит!

На тему этой последней травмы у меня было большое стихотворение, написанное ради опыта терцинами:

    Земную жизнь пройдя до половины,

    Я оказался с травмою в носу

    В окрестностях Черновой Валентины.

    (ну и т.д, глупости это все одне.)