Vladimir Patryshev
vpatryshev@yahoo.com
Мыли меня в оцинкованной ванне, поставленной на две крашеные табуретки, немножко разного размера, поэтому еще что-то подкладывалось. Ванна стоит рядом с плитой, отодвинута, чтоб я ненароком не задел плиту. Чтобы сполоснуть, меня засовывают в котел, в котором вода как раз доведена до нужной температуры. Медный котел вмазан в плиту же, и хитрый дымоход от плиты обходит этот котел, дальше идет зигзагами вдоль стенки печи, так что в избе тепло тепло.
"Изба" – слово стариковское, деревенское, баба да дед его употребляют, а народ более современный, я да мама, называем наше жилье домом. Ну да, отдельный дом. Воду, правда, приходится носить с колонки, шагов 250, да дрова на зиму пилить-колоть, и каждый день топить плиту, да вечером еще печь в другой комнате, но все-таки дом. Не думаю, что меня мыли в ванне так уж каждый день, немыслимое это дело, натаскать по обледеневшей дорожке каждый день воды на целую ванну. Ну раз в неделю. Да раз в две недели ходили в баню. В остальное время – умывание из-под умывальника, поскромнее, конечно, чем мочалок командир, так, висит в нише рукомойник, и под ним раковина с дыркой, а внизу, под дыркой, за занавесочкой – помойное ведро. Мне хоть и подливали немножко теплой воды для умывания, но приучали умываться холодной водой – иначе лицо и руки на улице мерзнут. Убедительно, правда?
Зубной порошок – ну да, был у нас зубной порошок, но как-то не пользовался популярностью; только позже, в пионерлагере, приходилось чистить зубы вместе со всеми, там положено по распорядку режима дня.
До макаровской бани идти хрен знает сколько. Если на автобусе, так шесть остановок, а если пешком – так я считал тысяч до трех-пяти, это когда уже пешком ходил. Сначала-то меня на санях возили, высокие такие, фанерой обитые, закутывали меня всего и туда засовывали. Годам к четырем, наверное, я уже категорически отказывался от саней, и приходилось матери да бабушке терпеливо со мной идти, не спеша.
Спешить, правда, не особо куда. Туда придешь – очередь часа на три-четыре. Занимают очередь так: "кто последний? а перед вами кто? а перед вами кто?" и так, храня три-четыре ссылки, можно надеяться, что удачно дойдешь до входа. Самое плохое, когда кто-нибудь забудет, за кем стоял, или что уже за ней или за ним занимали, и образуется два хвоста. Редко когда эти два хвоста потом сольются, как американские автомобили на мерже, нет, чаще возникают большие скандалы (но не драки), и какой хвост слабее, тот становится в конец.
Номерков никаких, как у Зощенко, нету, а есть банщица, которая приковыляет, молча открутит крюком задвижку шкафа изнутри, и уковыляет к следующему шкафу. На двоих с половиной, со мной, мы чаще брали один шкаф – а то ждать иначе... но иногда получалось как-то и два рядом. Тазик лежит сверху шкафа, высоко ужасно, а нам нужно как минимум два тазика, тоже проблема. В помывочном зале – пар, все мутно, с высоченного потолка каплют капли прямо тебе на голову, стоит гам, гам.
Ритуал помывки скамейки (а скамейки – деревянные) – сначала ополоснуть холодной водой, потом кипятком (Володька, отойди!), потом намыливается мылом, потом споласкивается опять кипятком, и можно садиться. Сначала холодной – чтобы какая-нибудь чужая вошь не прикипела к скамейке.
Тетки в бане все одинаковые, сутулые, тощие, зады впалые с боков, грудь отвисшая чуть не до пояса; редко-редко попадется толстая или хотя бы помоложе, поприятнее для глаза. Но самое страшное – это протез ноги, стоящий в углу. Я не понимаю, что это не отломанная нога, как в сказке про медведя, скырлы-скырлы костяная нога, а так, протез, да и сделан он, как бы это сказать, очень реалистично. До сих пор, до сих пор передергивает, так и вижу эту ногу в темном углу бани. И все время туда поглядываю, сидя в своем тазике да поигрывая все той же, что бы вы думали, белой целлулоидной уточкой с красным носом.
Тащат меня и в парилку. В парилке еще жутче, крутая лестница, каждая ступенька в треть меня, и мать меня заносит наверх на руках, там страшно, жарко, да еще веником хотят выпороть, да я не даюсь, за что?!
Окна слегка приоткрыты, и от них несет ужасным холодом, стенка холодного пара сползает на пол. Да слава Богу, мы никогда к окнам не садимся, а чаще в центре где-нибудь. Иногда еще повезет, рядом оказывается ровесник, так мы хоть побрызгаемся друг на дружку – да он реветь начинает, если слишком на него набрызжешь.
Распаренные, сидим на скамейке в раздевалке, и не спеша одеваемся. Чулки, чулки, вот самая морока. Их надо скатать в скатку, правильной стороной приложить к большому пальцу ноги, и расправлять постепенно, натягивать на распаренную ногу. А потом правильно пристегнуть к тому, что почему-то называлось тогда лифчиком – пояс с бретельками. Колготки-те еще не изобретены были! И те самые, душистые московские карапузы, носили такие же чулки с лифчиками, как и мы, простые ребята из шестого детсада!
Дальше на меня надевается сложенный по диагонали белый платок, как я ни сопротивляюсь, а уже поверх его – шапка; женщины все традиционно накручивают на лбу таинственную кику из полотенца – сколько раз смотрел, так и не понял, как они это делают. Полотенца пушистые. У меня до сих пор глюк, между прочим – увижу в магазине полотенце пушистое, и уговариваю Ульянку – давай купим, давай купим, смотри, какое хорошее.
У нас никаких таких пушистых не было, а были полотняные, и, для особо выдающихся личностей типа меня, вафельные. Полотняных полотенец зато много было, с вышивками, даже на одном было вышито с одного конца "П", а с другого – "Ж". О, сейчас пойдут возмущаться и прикалываться. А пошли бы вы. Это первые буквы фамилий моей мамы и моего папы. А впрочем, да, людей с фамилией на букву "Ж" я так с тех пор и не переношу. Ну назовите сами парочку таких фамилий. Разделите со мной мой эдипов комплекс.
У выхода из бани есть еще буфет. Ну, иной раз, знаете, мы туда захаживаем. В буфете холодина, буфетчица в ватнике и белом переднике разливает пиво из бочки, как-то хитро ввинчивает в бочку кран, и пиво почему-то оттуда само льется. Есть еще иной раз квас или морс. Я когда морс, когда квас, а когда и пива хватану, от настроения.
С семи лет меня в женскую баню перестали пускать. Ну и было когда как. То Аксенова, которая работала в макаровской бане уборщицей, протаскивала нас, вместе со своими двумя уже довольно большими детьми, Витькой и Галькой, на ночной сеанс в номера, то я и один ходил. После того, как однажды я обозвал Гальку невестой, меня с ними в баню не брали, и пришлось уже ходить одному. Ну ничего, большое дело. Иной раз, правда, мать обнаруживала, что я с головы мыло не вполне смыл – задумался, что ж. Самое сложное, когда один ходишь, это спину чтобы помыли. Надо с каким-нибудь мужиком сговориться, чтобы я ему помыл, а он мне, ну вы ж понимаете, какого такого особенного мытья можно ожидать от семилетнего пацана.
А то с Камакиными ходили, у Витьки Камакина отец – инженер-электрик, серьезный, принципиальный человек, он и меня, как отчаянную безотцовщину, учил жить, мыться, и вообще, Иной раз так надерет спину мочалкой, да еще требует, чтобы обливался я чуть ли не кипятком... как я его ненавидел... нет, не ненавидел, а скорее за придурка держал. Слушал, конечно, что он говорит, но умного ничего не слышал.
С Камакиными я завязал уже когда работал на родном заводе. Приехал зимой в отпуск к матери, и пошел к Камакиным с традиционной тогда бутылкой Абу-Симбела, египетской настойки, которую очень любила моя теща Александра Егоровна; хорош был Абу-Симбел и в чай, и с водочкой. Камакины моей бутылкой погнушались, да как! Отставили ее в сторону, вытащили из холодильника бутылку "Столичной", каковую мы и раскатали втроем. А после всучили мне Абу-Симбела обратно.
На этом-то и кончилась 20-летняя дружба. Эту бутылку я повез в Питер; помню, прихватил еще раскладушку, которая нам зачем-то понадобилась в Питере, да ватник, который матери выдали на ее вахтерской работе, а ей был без надобности, а в Питере такая вещь была уже почти стильной. Ну или по крайней мере мне так казалось. Со всем этим добром я опоздал на свой самолет, купил билет на первый попавшийся – до Москвы, а в Москве этой самой бутылкой расплатился с водителем маршрутки, так как понятия не имел, что, оказывается, есть и автобусы за пять копеек в этой ужасной Москве. Нет, не просто расплатился, а продал ему эту бутылку, а на разницу между ценой Абу-Симбела и проезда в маршрутке доехал в поезде от Москвы до Питера, да еще осталось на телеграмму Оле, мол, буду утром – за эту телеграмму на следующее утро сам же и расписался.