История Моей Жизни

История Моей Жизни

В 72-м году я женился, прочитал "Колыбель для кошки", поступил в аспирантуру, завел ребенка, закончил университет. Именно в таком порядке. Нам на пятом курсе добавили полгода того, что теперь называется "компьютерная грамотность" - поэтому график перепутался. Но не совсем. Все шло по плану. Аспирантура, кандидатская у Яковлева ("Гомоморфизмы перенесения и ограничения в лямбда-омега алгебрах Хопфа"), ну и, наконец, до свиданья, Ленинград, здравствуй, Сыктывкар. В принципе, мне бы полагалось ехать в Архангельск - родной город, мать там одна в Варавино (Варавино - не деревня, а тихий пригород Архангельска, пятиэтажки, река, лес... не ценим мы того, что достается даром.)

Во-первых, родной Архангельск я ненавидел всей душой - всю эту строгую северную русскую ментальность, "пОскрОмнее надО быть!", от которой до мордобоя - полшага. Во-вторых, туда же был распределен землячок мой, из Шенкурска, Гера Распутин. Я хоть Геру и уважал всегда, но предпочитал держаться подальше, чувствуя его, наверное, постоянную зависть ко мне, хилому, неуклюжему, шибко прыткому юноше. На фиг, на фиг. Даже не имея еще понятия о внутрикафедральной борьбе за четверть стула у половины стола, боялся я всего этого ужасно. Этого административного роста, когда нужно быть тихим как коралл - и тогда через 100 или 1000 лет весь остров твой. Спасибо. Я поплыл, меня ждут другие острова. Наверное.

Конечно, впоследствии, навещая мать, я заезжал и к Гере, домой и на кафедру. Дома у него мы хлестали водку на кухне и спорили, сначала горячо, а потом он горячо, а я уже с легким отвращением, о положении Родины, о корейском самолете, о китайской угрозе... только что не о евреях. О евреях мы никогда. Ни слова. В этом, наверное, и проблема была у Георгия Георгиевича. Не мог он себя переступить - ни в партию не вступил, ни антисемитом не стал. Трудно жилось ему на свете - но все-таки Север, все-таки не Москва - и кафедру в Архангельском Лесотехническом институте он получил, и заведовал ею, горячо борясь с различными кафедральными невеждами и маразматиками. Но не с евреями. Один еврей работал у Геры на кафедре, по распределению. Весь стол в его небольшой каморке на улице Северодвинской был завален приглашениями на международные конференции; он писал статью за статьей, что-то из гомотопической топологии - но вы ж понимаете.

Вот поэтому-то я поехал, вместо Архангельска, в Сыктывкар. В Сыктывкар, во-первых, незадолго до того переехали родители моей жены, и была у них двухкомнатная квартирка в Эжве, поселке при ЦБК, рядом с рекой Вычегдой, о которой на прелестном коми языке поется: "Мунам Анук ва дорэ, Эжва дорын пукыштам, Эжва дорын пукыштам да силанкывъяс силыштам." Красота коми языка, как и финского и венгерского - в богатстве флексий, еще большем, чем в славянских языках. В коми не надо старательно выбирать и правильно складывать слова, как во французском или английском, а наоборот, достаточно взять обычные слова и слегка их всех принарядить - и они пойдут хороводом, гипнотизировать понимающего слушателя.

В Сыктывкаре и зима, и лето нарядней и человечней, чем в Архангельске, и грибы крупнее и черники больше. И народ несомненно добрее - ну да, ну пьют свирепо - но все равно добрые. Относительно, конечно. Относительно меня. Да, и еще, дали мне почти сразу, как семейному и как кандидату, квартиру в городе. Так что в Сыктывкаре, конечно, жить было легче и приятнее. Или просто потому, что место новое - трудно сказать. Может быть, просто жена сказала - едем в Сыктывкар, там мои мама и папа будут с дочкой сидеть - мы и поехали.

А с другой стороны - какая разница, там кафедра - и там кафедра; там политинформации - и там политинформации. Может, конечно, если вместо "Ленинским путем к коммунизму" на плакате выведено "ленинскэй туй кузя коммунизмэ", то оно не так угрожающе (уже не говоря о пресловутом заклинании "Ленин Пыш! Ленин Кыш! Ленин Тохтомыш!") - по крайней мере для русскоязычного зрителя. Моя юная сыктывкарская свояченица Таня немножко верила, что вот живет же где-то рядом такой Кузя Коммунизм - и совсем нестрашный.

Но кафедра, да, кафедра. Револьт как раз был на нашей кафедре. Револьта Ивановича Пименова я уж вам представлять не буду. Очень оригинальный был человек, не поймешь, тополог он, геометр, физик, философ, писатель ли - Бог его знает. Советская власть его ненавидела всем своим нутром, своими тщательно отмытыми от крови руками и своей холодной ушастой головой. Но почему-то не могла с ним ничего сделать - ну вот сослала только в Сыктывкар да приставила к нему уж неведомо сколько стукачей. Стукачей, впрочем, как-то не особо принимали всерьез, да не особо и боялись. Все равно ведь вероятность 1/2: захочет - настучит, не захочет - не настучит.

На Револьта, однако, слетелись из Питера, в аспирантуру, недюжинные умы - поэтому жизнь была если не столь уж веселая, так, скажем, нетривиальная и содержательная. Какая-то даже слегка отчаянная обстановка была. Все понимали, что вот-вот накроют, так что бессмысленно было что-то предпринимать. Нет, кто-то боялся, кому по должности положено, типа того же зав кафедрой. Парень тоже, между прочим, очень грамотный, сейчас доктор наук, в Германии работает. Но бояться - была его работа. Не наша.

Ну и взяли меня наконец. Литература там, то да се. "Зияющие Высоты", "Архипелаг", тут же и фотопленка моего изготовления - статья готова. Им-то нужен был Револьт - но на Револьта никто не показывал. Да и не Револьт вовсе мне книжки давал, без него хватало народу. Книгоношу нашу, Маргариту, тоже, конечно, схватили; на нее в Питере настучали. А на меня - по месту жительства, в Сыктывкаре. Одно время, в начале 90-х, модно было расспрашивать, а кто конкретно стучал? А зачем это вам, чтобы чувствовать себя на высоте, как бы встать рядом с теми, кто сидел, и пальцем показывать на предателей?

Так вы хотите знать, кто предал? Да ведь вы и предали-с. Вы продали меня за относительно уютную квартирку, за стабильную получку два раза в месяц, за возможность видеть своих детей каждый вечер и отправить их летом в пионерлагерь, за обыкновенную свою жизнь - вы и продали. Вы молчали, когда нас арестовали, когда на собраниях про нас выдумывали всякую гадость, когда вас спрашивали о характере знакомства, а вы говорили, что после окончания ВУЗа ничего обо мне не слышали. Вы и предали. А кто еще? Урнышев? Что Урнышев мог предать, если он был по другую сторону невидимой баррикады? А предали - вы. И меня, и себя.

Да ладно, дело прошлое. После почти года тюрьмы меня отправили в ссылку в Качканар, Свердловской области. Конечно, времена другие; жена со мной развелась, просто потому что я ей всю жизнь испортил. Папа-коммунист тут был ни при чем, не больно-то она к нему прислушивалась. Просто. Я только о себе и думал, а о семье не думал - вот в чем моя проблема. Семья, конечно, моего поступка не забыла, и дочь меня так и ненавидит до сих пор. Ну, это как бы положено, эдипов комплекс, я же тоже своего папу мента ненавидел лет так до тридцати с лишним.

Хуже всего, что на похороны матери не смог приехать. Кто бы меня отпустил. Хорошо хоть Гера пришел, проводил. Ее похоронили, по ее желанию, в Новодвинске, там родственники, есть кому за могилой ухаживать. От меня вряд ли кто-либо чего-либо ожидал уже. Ну и права мать, конечно, оказалась. И в том еще права, что говорила - "вот умру, так помянешь мать еще не раз." Помяну, помяну, почти каждый день и вспоминаю.

Математикой в Качканаре я как-то не занимался. Не совсем понятно, почему - время-то было, работал истопником, сиди всю ночь да строй свои коммутативные диаграммы. А нет, не тянуло. Может, конечно, Людка отвлекала от высоких тем. С Людкой не до математики было - у нее рот не закрывался, и все ей смешно. Почему я Людку оставил в Качканаре, почему ее с собой не взял? Думал, наверное, так: нельзя зверка из заповедника в город везти, заболеет зверок в городе и умрет. Демагогия на самом деле. Просто не к лицу, признался бы уж прямо.

А вернулся я уже как бы в другую страну. Все вокруг такие смелые вдруг стали, коммунизм перестал устраивать совершенно. Те же умники, что, как я помню, учили меня, неразумного, что надо просто, чтобы хорошие люди были на нужных местах, частично оказались сами на нужных местах, руководя отделами в райкомах, а частично кричали - долой! плюрализму давай! коммунистов на столбы!

Я бы, может, и сам бы увлекся всей этой херней, выступал бы на митингах да требовал бы расследования действий, да мне что-то не до того было. Маргарита познакомила меня со своей племянницей, черноглазой Ульянкой. Ну и что, что разница в 20 лет. А нам пофиг. И что там такое вокруг происходило с демократией, гласностью и перестройкой, помнится слабо. А зато сильно помнится, как ездили мы куда попало в ленинградский лесок на моем желтом драндулете, как ходили мы по осенним холмам от Орджоникидзе к Коктебелю, как пили мы шампанское в Новом Свете, как ловила она рыбу на Вуоксе, а я рыбу чистил и варил.

И как-то очень быстро, время было подходящее, оформили мы убежище, и вот - оказался я в диковинном, безъядерном городе Санта Крузе, где по улицам ходят босиком бородатые, волосатые нарки и играют что-то занудное на огромных гитарах, сидя на асфальте.

Занимался я какой-то ерундой, пока Ульянка моя училась; пытался заниматься математикой - да что-то отшибло у меня. И вдруг оказалось, что те самые полгода "компьютерной грамотности" 20 лет назад и есть то единственное, что меня может кормить, причем весьма нехило. Работаю я нынче в Борланде, технологии вокруг меня исключительно передовые, и даже небо всегда синее. Так что живем мы и в ус не дуем, и заде свое турсуем - то есть, все обычные радости, положенные человеку - творческая работа, океан, барбекью по субботам, и несползающая калифорническая улыбка.