27 Апреля

Vladimir Patryshev
vpatryshev@yahoo.com

Гезенцвей, в принципе прав – писать правду – в гости пускать не будут, врать – западло. Поэтому я пи­шу про тех, кто или не прочитает, или, прочитав, себя не узнает. Скажем, Женю Пыряева на са­мом деле зовут даже не Миша Власьев.

Сегодня, 27-го апреля, исполняется 27 лет, как я первый раз женился.

Мы тогда с моей ныне бывшей снимали комнатку на Петроградской, вход из подворотни, соседкой у нас была старушка Анна Петровна с АЖП (активная жизненная позиция) примерно как у Ша­по­к­ляк, и в таких же увеличительных очках, она курила на кухне Беломор, и нас держала за придурков. Нет, ко­неч­но, к моменту свадьбы нам пришлось как бы официально разъ­ехаться, потому что ее мама тако­го неприличия как сожи­тельство до брака не стерпела бы (а зато позднее захо­дить в комнату, где лю­ди трахаются, было ничего, да? Впрочем, Александра Егоровна всегда была моей лю­бимой те­щей. Таких уж сейчас нету.) Тесть не приехал, он был человек работающий и член партии, и ему было не с ру­ки отрываться от производственного про­цесса. Из-за этого тестя, кстати, я впервые почув­ство­вал, как это, когда сердце колет – лет десять спустя, когда он, интинский коммунист, заявил авто­ри­тет­но про всех советских зэков: "наказали – значит, было за что".

Впрочем, и этот тоже помер. Неважно. За­то приехало много родственников – моя будущая свояченица Танька, тогда ей было всего-то 14 го­диков; моя мать, недавно прошедшая химию (в современном, меди­цин­ском смысле этого слова), мои две двоюродные сестры, Люба и Лида; участвовало также огромное количество дру­зей. Мы, конечно, как люди образованные и совре­мен­ные, говорили, что нам никакой свадьбы не на­до – ну как это не надо, сказала будущая теща, и сняла зал в гостинице "Европейская", на 40 человек (при­шло 43). С утра пораньше мы поехали в загс на Карташихина, это около ДК Кирова, на ре­гист­ра­цию. Люба с Лидой взяли такси (а от Детской 50 до Карташихина пешком где-то минут 10) – и их таксист возил по различным дворцам брако­сочетания Ленинграда, пока счетчик не пере­пол­нил­ся. Так они и не попали на нашу свадьбу. Нет, моя мать туда попала, потому что она поехала с нами в машине. Остальные гости пришли пешком, и нас там набралось опять же человек этак двадцать.

В загсе все было строго регламентировано, а мы были послушные и не навязывали свой уклад. Ну раз­ве что когда работница загса, сыграв нам какую-то музычку и прочитав лекцию про важность со­ветс­кой семьи, спро­си­ла нас, согласны ли мы вступить в брак, я отве­тил вопросом на вопрос: а за­чем же, по-вашему, мы сюда яви­лись? Для тамошних теток мой вопрос казался диким, но для пят­над­цати присутствовавших студентов мат­меха он был совершенно естественным, так как ответ на воп­рос тетки был тривиален, а задавать людям воп­росы с тривиальными ответами можно было толь­ко в порядке подъебки. Чего, конечно, мы от работников совет­ской власти никак не ожидали, тем более, что мы были вполне мейнстрим: у Оли было белое платье из такого душевного крим­п­ле­на, с белыми искус­ствен­ны­ми цветочками на правом борту, и она в нем щури­лась, как довольная ко­шеч­ка. Я был в каком-то коричневом пиджаке и таких же брюках, откуда у меня было это богатство – убей не помню, зато помню свои рос­кош­ные матово сияющие ботинки коричнево-вишневого от­те­­ночка, что теща мне прикупила в магазине для ново­брачных в начале Суворовского. На этом мес­те при демократах открыли магазин "Филипс", куда уже любой гражданин мог зайти и полю­бо­пытст­вовать насчет буржуазной бытовой электроники. Но боти­ноч­ки были – ах! Моего любимого цве­та. Хоть я и коче­вря­жил­ся, что мне теща покупает покупки, но ботиночки мне нравились. Да и костюм, небось, она же мне купила, это просто я уже не упомню.

Когда все клятвы были совершены и скреплены под­пи­ся­ми, нашими двумя и "свидетелей", Алены Пав­лов­ской и Сан Саныча Титова, служительница предложила нам с Олей "теперь поздравить друг друга". И мы искрен­не, как в комсомольской песне, пожали друг другу руку. Алена над нами по это­му поводу лет двадцать прикалывалась.

После совершения бракосочетания и распития шампан­ско­го полагается кататься на "свадебной ма­ши­не". Чтобы возлагать куда-либо цветы, мы до такого мараз­ма тогда не додумались (а зря, надо же по­ни­мать, куда и как. Где-то через 10 лет, отмечая свадьбу Нины Русец­кой и Саши Шибаева на Двор­цовой набережной, у воды, мы, выпив шампанское, написали памятную записку, вложили ее в бу­тыл­ку и отправили с невскими водами в Финляндию. Туда же поплыл и букет. Нева, будучи частью пути из варяг в греки, привыкла, навер­ное, к таким жертвоприношениям. Вот где Владимир Крас­ное Солнышко сплавлял Перуна, где? В Киеве по Днепру? В Новгороде, в Кречевицах, по Вол­хо­ву? В совет­ское время Перун в Кречевицах был восста­нов­лен, и разрушен снова уже после со­ветс­кой власти, когда был зато восстановлен монастырь, да какой-то непростой, потому что я видел в этом монастыре монаш­ку, гонявшую по двору на жигулях, на шестерке. Где-то одновременно с Пе­руном был принесен в жерт­ву и Ленин – мне посчастливилось, проезжая по Двор­цо­вому мосту, ви­деть, как при столпотворении народу некто маленького роста с лохматой бородой, пред­по­ло­жим, Ки­рилл Миллер, бросал торжественно в Неву бюст Ленина.) Да, а мы тогда жертвоприношений ни­ка­ких не совершали, я тогда еще не исповедовал вудуизм, как позже на Вуоксе, где у меня была да­же куриная лапка... потом про куриную лапку. Мы просто коле­си­ли. Алена сказала, что положено про­катиться у Мос­ков­ского вокзала вокруг скверика. И мы стали кружить, пока Сан Саныча не ста­ло тошнить. Сан Саныч вообще слаб оказался на такие мероприятия, надо было кого поздо­ровее в сви­детели брать. Да хоть бы Геру Распутина – он хоть и помер довольно рано, не дожив до сорока, но в те времена здоров был как бык. Но Геру, моего землячка (на самом деле – и Шенкурска) я не­до­люб­ливал, и, откровенно признаться, наверное, слегонца презирал, как и всех Alpha-males – что вы хотите, безотцовщина!

Это тогда там был скверик, где, по рассказам бывалых людей, собирались по вечерам проститутки (я, господа, извините уж, в жизни не видел ни одной проститутки, ни на Московском вокзале, ни в Лас Вегасе, ни на Вильмерсдорферштрассе в Берлине, где по вечерам вдоль моей дороги с работы све­­тились красные фонари над дверьми, а по утрам на балконах вывешивались мат­рацы на про­суш­ку – может, и были какие прости­тут­ки, скажем, та девушка на крыльце бара с красным фонарем над дверью, что взяла меня, проходившего мимо, за руку и сказала "хай" – но у нее бирки не было, что она проститутка, может, она просто официантка или зазывала была.

Как я понимаю, исходно там, у Московского вокзала, стоял Александр Третий, про которого пи­са­лись несклад­ные стихи – "вот стоит скотина, на скотине сидит скотина" и пр. Александра Третьего за­двинули во двор Русского музея, а затем, при демократах, пере­мес­тили во двор Музея Ленина на Хал­турина-Мил­ли­он­ной. Потом, как я понимаю (пусть меня поправят, если не понимаю) стоял там боль­шой Сталин. Куда его поместили – не знаю, не знаю. Может быть, и разнесли. Мне самому од­наж­ды довелось участвовать в "разру­ше­­нии кумира" – во дворе нашей школы мы с Ленькой Ка­­рель­с­ким раздолбали камнями большой белый гип­со­вый бюст Сталина. Мы были первоклашки, это, на­де­юсь, избавит нас от осуждения широкомыслящей чи­та­ю­щей публикой. Ну пред­ставьте Элиана Гон­са­ле­са, раз­бивающего бюст Фиделя Кастро.

После Сталина там стояли цветочки, какая то "стелла", как выражаются советские люди, обо­зна­ча­ю­щая рат­ный труд советских воинов во время отечественной войны 1941-1945. (О, кстати о датах. В Пи­тере на виа­ду­ке через Сортировочную стоят два больших бетон­ных столба, и на них даты. На правом столбе такие даты: 1941-1945. На левом же столбе даты вот какие: 1901-1905. А ну-ка, по­чтен­нейшая публика, проник­ните-ка пытливым взором в историю СССР – что это такое у нас было в 1901-1905?) А затем там поставили более монументальный памятник, все про то же.

     Воздвигли памятник, Победе посвященный,

     Три глыбы каменных поставив на попа.

     Вознесся выше он звездою позлащенной

     Александрийского столпа.

Ну и т.д. Я где-то через год после этого "воздвиженья" резко поменял свой взгляд на сию колонну. Она дейст­ви­тельно завершала "архитектурный ансамбль Нев­ско­го" – строго на западе – Ад­ми­рал­тейст­во с корабликом (очевидно, имеется в виду пароход с философами), посередине – четыре ло­ша­ди, две обутые смотрят на запад, две босые и дикие – на восток, и, наконец, на восточном конце – Зо­лотая Звезда, татаро-масонский символ.

А мы вернулись в общагу, отпустили такси, и стали пить шампанское, ждать свадебного банкета. Я не знаю, где были родственники и что они делали, а мы просто сидели небольшой тусней, пили шам­панское, слу­шали Битлов и Клячкина. К пятому курсу с шам­пан­ско­го уже не пьянеют, даже с со­ветского, которое, по мое­му и ульянкиному мнению, является самым луч­шим в мире шам­панс­ким. Нет, мы не пробовали "моет-шандон", его пробовали наши знакомые – и сообщили нам, что все та же амери­канская моча. А мы зато пробовали, и неоднократно, "вдову Клико" – хорошее шам­­панс­кое, спору нет. Почти как Советское шам­пан­ское питерского розлива.

Потому что непитерского розлива – оно примерно как американское. Когда я работал на районной ком­со­моль­ской бирже, у нас брокеры любили хлестать шам­пан­ское бакинского завода, и коньяк оно­го же завода. В Баку живут мусульмане, и для них спиртосодержащие продукты – грех, поэтому они шампанское делают на основе ацетона. Да вы попробуйте в России чеченскую водку – она ни­ког­да на этиловом спирту не бывает, всегда или ацетон, или амиловый спирт, или изо­про­пи­ло­вый до­­бавлен – для водочного запаху. Брокеры, конечно, обижались на меня немножко, когда я смеялся над их напитками, брокеры все были выпускники Гидромета, и считали себя умнее всех; тогда еще не было термина "новый русский". Я-то там был так, пеш­ка, программист, сидел себе в брокерной (в смысле, у ме­ня потом этот кабинет забрали и сделали брокер­ную). А почему кабинет был так хо­рош и почему заб­ра­ли? Да потому что окна брокерной выходили аккурат на окна женского от­де­ле­ния бани по тому же адресу, Мыт­нинская, 38. Женщины, как известно, парилкой поль­зуются не­пра­виль­но. Они сначала намажутся вся­ки­ми косметиками и наваливают в парилку большой толпой. А по­том там дышать становится нечем – и они откры­вают настежь окошко парилки – подышать. Я в это время обычно чаек завариваю на широком подо­кон­ни­ке. Женщины меня видят, я им машу руч­кой, а они тут же разделяются на три основные категории – одна от­пря­нывает (отпрядает? От­пи­ра­ет? отпаривает?) вглубь, вторая заворачивается в простыни, а третья чуть не вываливается из окна па­рилки, увидев в окне нап­ротив мужика – как будто они мужика никогда рань­ше не видели. А я же не в бане, я же на работе, то есть – одетый.

А, вот еще, слышь, самое. По радио "эстерео соль пуро мехико" ихний утренний ведущий Ренан Али­нарес, по псевдониму "Кукуй де ля маньяна" однажды тоже расклассифицировал женщин – на че­тыре категории (я вам слегка переведу на русский): – астматикас, математикас, релихиосас и асе­си­нас. Первые говорят – "ах! ах! ах!", вторые – "прибавь! прибавь!", третьи – "о диос мио! о диос мио!", а четвертые, асасинас – "если кончишь – убью!".

Да, эта... слышь, самое. Настал вечер, сгоношил я своего свидетеля опять пойти такси найти, и по­е­ха­ли мы в гостиницу "Европейская", банкет, значит, празд­новать. Приезжаем – а никого гостей еще не­ту, да и зал не готов. И мы просидели в коридоре, с цветочками в руках и глупыми улыбками на ро­жах, до 7 вечера. Нет, ну не одни, во-первых, свидетели всегда под боком, во вторых две мамы, обе переживают, что такими моло­ды­ми – да и в брак вступили, да так скоро­палительно, еще в Но­вый Год я отписывал домой про Лену, а теперь вот Оля. Эх, Лена... не забуду я Лену, и почему я ее бро­сил? Не могу понять. Такая была лапушка. Небось с Леной бы не развелся. А у Лены жизнь тя­же­лая потом была – муж физик, жили в ядер­ном секретном городке, с ребенком проблемы, с мужем проб­­лемы, короче – кошмар. Ну да ладно, чего теперь, поздно уже, пора уже о Боге задумываться.

Постепенно, конечно, привалили и гости, в том числе и те, кого не приглашал. Нет, они, конечно, хо­ро­шие ребята, но вот я же их не приглашал – а пришли. Интересно! Стол, конечно, был – да! Это да! Евро­пей­ская! Банкет на 40 человек, 500 рублей! Икра красная – зава­лись! Икра черная – за­ва­лись! Я чер­ную икру что-то не­долюбливал, не знаю, слишком мел­кая, наверное. А красную – уважал, да. На нее и налег. И на Ва­на Тал­лин (тогда еще с одной "н"). Нет, конеч­но, как бы не­при­­лично на собственной свадьбе на­пи­ваться, но, во-пер­вых, я не до конца, контролировал процесс, а во-вто­рых, мы же не ребенка со­би­ра­лись зачинать, ребе­нок уже был вполне успешно зачат... сейчас у ребенка жур­­нал "Огонек" длинное интервью берет, и она ми­лос­­­тиво излагает: "родители мои были прог­рам­мис­та­ми..."

"Европейская" – она ж с иностранцами. И вот эти ино­странцы вдруг завалились к нам в зал. А моя мать очень их стремалась, уж не знаю, неприлично, типа, у нас тут этнически однородное тор­жест­во, а тут зава­ли­лись какие-то нехристи шведы. Шведы в те времена отличались ростом. Не могу это объяс­нить: когда лет 20 спустя я болтался по Швеции – люди как люди, кто длин­ный, кто короткий, кто средний – но в семи­де­ся­тые в Питер из Швеции приезжали все какие-то Куин­бус-флестрины, че­ловеки-гора по-лилипутски. Не ис­клю­чено, что одним из тех завалившихся к нам на банкет шве­дов был Ларш-Улоф Ландин, который как раз в апреле того года посещал Ленинград. Он потом рас­­ска­зывал, что и в гостинице той же останавливался, и на свадьбу какую-то заваливался. Л.О.Ландин – занят­ный мужик, учился в одном классе со шведским коро­лем, поэтому у него везде в Швеции блат и все дороги открыты. Хотя фирма его, как бы это сказать помяг­че, с переменным успехом функ­ционирует, никто ему из компетентных шведских органов не пеняет, что пора бы, того, банк­ротст­во объявить. Впрочем, фирма хорошая, и ребята там хорошие, приятно было с ними и по­бол­тать, и поработать.

Но моя мать настояла, чтобы всех шведов на хрен выгнать с мероприятия. Ну и выгнали, я тогда, мож­но сказать, впервые применил на практике свои теоре­ти­чес­кие познания в английском. Мне, ко­неч­но, помогли ребята. У моей Оли были очень дружные одноклас­ники. Еще в девятом классе как-то подошли и сказали, что если я ихнюю Олю обижу, то они мне спуску не дадут. Хм. Забыли, на­вер­ное. Да, так когда Лёня Райз станцевал с Олей несколько раз подряд, пока я красную икру вана-тал­лином запивал, эти одно­клас­ники ко мне же подошли и предложили набить Лёне морду. М-к-м, ска­зал я, жуя икру. Ну хорошо, боевые однокласники не успокоились и двинули "погулять" по гос­ти­нице. Нашли в туалете какого-то мирного амери­канца (тогда же мы не знали, что американцы мир­ные) и побили его почему-то. Это они потом признались. Оперотрядники, блин. Да, они ж все поч­ти поголовно было оперот­ряд­ники, боролись со спеку­ля­цией золотом-брильянтами.

А впрочем, я этого ничего особенно не замечал, сидел себе довольный, мне было хорошо.

На "горячее" были "цепелинай".

В конце мероприятия Алена стала собирать то, что здесь называется "тугоу" в то, что здесь назы­ва­ет­ся "доги бэгз", а там и тогда это никак не называлось и выглядело невиданным жлобством. Я про­тес­товал, но не бурно; Александра же Егоровна в конце концов согла­силась на мудрые аленины уго­во­ры, и они набра­ли-таки порядочно жратвы (по мне так – объедков). А к тому времени возникла дру­гая задача – не на автобусе же ехать обратно. Свидетель мой лыка не вязал, и дойти до стоянки так­си ему было не по силам – да и забрали бы по дороге. Послать кого-либо еще – не, я был слиш­ком для этого чучхе. Т.е. скромный. И пошел сам за такси. В том самом коричневом костюмчике, про­мозглым поздним вечером провел я полтора часа на углу Гостиного (еще не было тогда там этой стран­ной театральной кассы), взял-таки наконец такси, вернулся, забрал свою невесту, сви­де­тель­ни­цу, свидетеля – и мы уехали в общагу. Комната-то наша на Петроградской была плотно занята родст­венниками. В общаге я, естест­венно, предполагал, что мы пожмем друг другу руки и пойдем каж­дый в свою комнату, где еще четыре чело­века проживают – как и в предыдущую ночь. Поэ­то­му на наезды Алены, что я должен волочить свою невес­ту на руках на пятый этаж, я просто огрызнулся до­вольно невежливо. А потому что не понимал я алениной неж­ной заботливой души. Она уже из своей де­вичь­ей светлицы всех жительниц выперла, и предоставила нам отдельне помещение.

Ну, а каково это снимать с человека свадебное платье, с его всякими там прицепками да при­ляп­ка­ми, подшив­ками и рюшечками, одноразовыми молниями и при­стег­нутыми через платье к лифчику ис­кусственными цветами, да еще в довольно пьяном виде и дико устав, это вы, братцы, кто не про­бо­вал, то лучше не надо, а кто пробовал, тот поймет и помолчит вмест